Еще Бунин заметил, что трудне всего переводить с родственных языков, и чем ближе, тем труднее. С английского мне проще на русский или украинский, чем с русского на украинский и обратно.

Есть замечательный стих Коротича "Последняя просьба старого лирника", который стал знаменит в переводе на русский Юны Мориц благодаря Сергею и Татьяне Никитиным. Вот он:

Переведіть мене через майдан,
Туди, де бджоли в гречці стогнуть глухо,
Де тиша набивається у вуха.
Переведіть мене через майдан.

Переведіть мене через майдан,
Де все святкують, б’ються і воюють,
Де часом і себе й мене не чують.
Переведіть мене через майдан.

Переведіть мене через майдан,
Де я співав усіх пісень, що знаю.
Я в тишу увійду і там сконаю.
Переведіть мене через майдан.

Переведіть мене через майдан,
Де жінка плаче, та, що був я з нею.
Мину її і навіть не пізнаю.
Переведіть мене через майдан.

Переведіть мене через майдан,
З жалями й незабутою любов’ю.
Там дужим був і там нікчемним був я.
Переведіть мене через майдан.

Переведіть мене через майдан,
Де на тополях виснуть хмари п’яні.
Мій син тепер співає на майдані.
Переведіть мене через майдан.

Переведіть...
Майдану тлумне тло
Взяло його у себе і вело ще,
Коли він впав у центрі тої площі,
А поля за майданом не було.

Перевод приводить не буду - его просто неприлично не знать.
Родственность языка создает обманчивое ощущение простоты. Русскоязычный человек в принципе способен без дополнительной подготовки понимать не менее 50% украинского или белорусского текста. Из этого некоторые альтернативно одаренные товарищи делают вывод, что украинский и белорусский - это вообще не язык, а диалекты, испорченные западным влиянием. Сбивать с таких товарищей спесь можно, предложив им перевести на "диалект" словосочетание вроде "мелкая дрожь", "спелая рожь", "естественная красота" или "искренняя любовь". Но чаще всего спесь не сбивается, таварисчи только обижаются - ну да и хрен с ними. Я о трудностях перевода.

Во-первых, в родственном языке гораздо боьше "ложных друзей переводчика", чем в неродственном. Конечно, за перевод слова pathetic как "патетический" нужно гнать без выходного пособия. Тут порадуешься, что ты японист или арабист - там таких закидонов с гулькин нос, если не считать заимствований из английского и латыни. Но уже с романо-германскими языками можно крупно сесть в лужу. А с родственными часто бывает, что человеку и в голову не приходит, что у знакомого ему слова - совсем не то значение, какое он думал. Помните, у Шевченка -

І сниться їй той син Іван -
І уродливий, і багатий...

Так вот, "уродливый" - это по-украински как раз "красивый".

Но если переводчик хорошо знает язык оригинала, он мимо этой ловушки проскочит. И тут же его подстерегает другая ловушка. А именно - отсутствие в родственном, вроде бы, языке, точных лексических соответствий.

Ну, например, нет соответствия слову "майдан". То есть, оно есть. "Майдан" - это площадь. Но не всякая. Красную Площадь, например, никто и никогда Червоним Майданом не называл. Или площадь Ленина в нашем городе, скажем. Почему?

А потому что майдан - это в изначальном смысле _деревенская_ площадь. Незамощенная. В желтой пылюке, с лужами, телегами, волами... Оно широко, просторно звучит. Напиши Юна Мориц "Переведите меня через площадь" - зуб даю, Никитиным бы и в голову не пришло положить это на музыку, при всем моем к Юне Мориц. Потому что от слова "майдан" даже пахнет иначе. Но не это главное. В конце я объясню, что именно стоит за образом майдана, и почему так важно, что это именно деревенская площадь.

Дальше. В украинском оригинале из речевой конструкции "Переведіть мене через майдан" видно, что лирический герой, слепой лирник, одинок и обращается наугад _к кому-нибудь_: переведите, люди добрые. В русском переводе "переведи" рождает образ конкретного адресата. Для Коротича эксплицитный слушатель "песни" - кто угодно, любой из толпы проходящих, сама толпа без адресации к конкретному лицу, "люди". Для Мориц это уже индивидуальность, личность, и слушатель русского перевода сразу оказывается в другой позиции по отношению к адресанту, его как бы выхватывают из толпы.

Трансформируются в русском переводе и отношения лирического героя с его женщиной.

Переведи меня через майдан,
С моей любовью, с болью от потравы,
Здесь дни моей ничтожности и славы
(...)
Там плачет женщина, я был когда-то с нею,
Теперь пройду и даже не узнаю...
(...)
Где тучи пьяные на пьяный тополь тянет,
Мой сын поёт сегодня на майдане...

В сравнении с украинским оригиналом мы видим, что вполне цельная история - лирник был с женщиной, она родила ему сына, но он, ослепнув, почувствовал себя ничтожным и ушел от нее - но _он ее не забыл и продолжает любить_ - распадается на три дискретных фрагмента. Исчезает слово "незабута" - то есть, незабытая любовь. "Сильный" и "никчемный" - трансформируются в более "духовные" ничтожность и славу. И самое главное - исчезает "та женщина, с которой я когда-то был" (в смысле "именно та, а не какая-либо еще") - и появляется просто "женщина, я был когда-то с нею". _Единственная_ становится "возможно, одной из..."

И причина всему этому - тот разброс в значениях и смыслах, который, собственно, и делает родственные языки уже самостоятельными языками, а не диалектами.

Но самое убийство - это такие вот вещи, как "тлумне тло". Лексическое соответствие есть - "многолюдный фон". Но слово "фон" в тексте и контексте "лирника" убьет всю вешь. А другого нет. И у Мориц появляется "майдана океан" и исчезает еще один смысловой пласт: майдан принял лирника в себя, растворил. В русском тексте получается, что лирник остался инородным телом. И не совсем понятно, почему в последней строфе "поля не было, где кончился майдан". Пресуппозиция высказывания предполагает, что поле должно там быть. Но почему? А вот именно поэтому: майдан - деревенская площадь, как минимум с одной стороны ограниченная не домами, а полем. Лирник хочет умереть на поле, в тишине, где пчелы "в гречке стонут глухо" - но он слепой и не знает, что пока он был незрячим, городок вырос в город, поле застроили, и ему некуда идти. Вот в чем трагизм концовки - раньше лирник мог уйти в поле, в тишину, а теперь ему некуда идти даже чтобы умереть, и нет никого, кто отозвался бы на его просьбу - он идет через площадь один, и люди вокруг даже не замечают слепого.

Итого: в руках суперталантливого поэта и переводчика пафос стиха изменился... ну, не на 180, но на 90 градусов это точно. Вместо равнодушной толпы у лирника появился эксплицитный слушатель, история любви превратилась в мимолетную интрижку, и майдан _кончился_, хотя в оригинале он именно что не кончился и кончиться не мог: он поглотил лирника, и так даже лучше, потому что особенно горько для него было бы узнать, что ни поля с гречкой, ни пчел, ни пьяных туч, висящих на топОле (которая в украинском языке женского рода) уже нет...